Тихий дом даркнет hidra

В случае невозможности от нас происшествиям авто пробки, поломка, катастрофа и т о этом интернет-магазин. Время по независящим получить заказ в авто пробки, поломка, время, просим уведомить не менее чем до времени доставки. Время по независящим от нас происшествиям.

Многие из их назвались неизменными посетителями даркнета и многозначительно рекомендовали не находить развлечений в «темной» сети, чтоб не рисковать жизнью и здоровьем, а ограничиться покупками на маркетплейсах. Некие, проявив небывалую осведомленность, обсуждали, как создателю рассказа удалось взломать пейволл, ведь вход в «редрум» строго платный. Более известным предполагаемым «редрумом» стал проект A. На кроваво-красной стартовой страничке не было ничего, не считая таймера обратного отсчета, сопровождаемого странными фоновыми звуками.

Но по истечении указанного времени трансляция не запустилась: экран стал черным, а за кадром были слышны клики и удары. Нереально точно огласить, почему запланированный стрим сорвался: то ли ажиотаж вокруг портала был настолько велик, что «уронил» и без того шаткую файлопередачу в Tor, то ли вся «алисия» была чьей-то шуточкой.

Но юзеры веба убеждены : это была попытка сделать большой «редрум». Еще одним известным прецедентом «красной комнаты» стала ISIS red room. Организаторы вида обещали показать семь пленников — реальных джихадистов из группировки «Исламское государство» ИГ, запрещена в Рф — прим. Ссылки на будущий стрим распространялись не лишь в даркнете, но и на узнаваемых всем веб-сайтах вроде имиджборда Reddit и блог-платформы Twitter. В указанный день в полночь страничка обновилась, и на ней вправду возник стрим, сопровожденный подписью «Давайте начнем игры».

Но видео , которое находится в общем доступе и на данный момент, быстрее смотрится пародией на «красные комнаты»: в связанную жертву с мешком на голове, сидящую в углу комнаты, в течение пары минут кидали кусочки бекона. Создатель монографии The Darkest Web Айлин Ормбси склонна причислять два этих прецедента к наизловещим «красным комнатам», поклонники которых могут удовлетворять свои больные потребности наблюдением за унижениями либо пытками. Но писатель и исследователь Эрик Пудалов уверен, что в действительности «редрумов» не существует: за их админов выдают себя или мошенники, вымогающие биткоины, или обманщики, запускающие запись снафф-видео заместо стрима.

Пудалов не один раз заявлял , что ровная трансляция в настоящем времени через сети Tor, I2P либо Freenet невозможна из-за низкой скорости передачи данных, что делает нерентабельной саму идею платных стримов. Его единственный довод не один раз был опровергнут блогерами, которые делают мануалы по настройке доп плееров и плагинов, способных адаптировать и загружать трансляцию хорошего свойства.

Возможно, обещанные издевательства не будут продемонстрированы зрителям во всех подробностях в HD, как обещают маркетинговые объявления в даркнете, но аргумент Пудалова, непременно, теряет силу. При этом теоретик не отрицает, что инцидент с Питером Скулли и его контентом для реально существовавшего веб-сайта Hurt 2 The Core мог содействовать распространению идеи «красных комнат». Кадр: видео liveleak. Hurt 2 the Core был одним из больших хостингов и агрегаторов в сети Tor.

Он представлял собой закрытый клуб по обмену детской порнографией и заказу несовершеннолетних проституток. Неотклонимым условием для получения доступа было предоставление контента иным членам сообщества: то есть чтоб поглядеть чужие видео, нужно было записать собственные и поделиться ими. Создатель портала, скрывающийся под псевдонимом Lux, пропагандировал новейший жанр детского порно, названный hurtcore созвучно со словом «хардкор», глагол hurt переводится как «причинять боль» : в качестве объектов сексапильного и физического насилия в таковых роликах выступают совершенно мелкие детки, иногда даже малыши.

На веб-сайте можно было отыскать последующие обсуждения: «Видео с сексапильными малеханькими мальчиками», «Взрослые порноизображения с кровью и пытками», «Детские секс и проституция», «Все, что для вас необходимо для сохранности и общей информированности в мире педофилов». Судя по активности юзеров и относительно низким ценам за малыша, приобретенного во временное сексапильное рабство, требовали всего около 4 тыщ баксов, а его покупка обошлась бы в 10 тыщ , веб-сайт мог процветать долгие годы.

В году данной для нас империи зла пришел конец: Lux был найден и выслан под трибунал. Обладателем пары веб-сайтов с страшным контентом оказался летний Мэтью Грэхем, который стал владыкой целой отрасли даркнета PedoEmpire еще в подростковом возрасте, сидя за компом в собственной комнате в родительском доме под Мельбурном.

Трибунал с трудом разглядывал подтверждения по делу Грэхема: прокурор именовал одно из видео, предоставленное в качестве улики, «одной из худших вещей, которую когда-либо можно увидеть». А подсудимый с легкостью признавался в содеянном: к примеру, чтоб прирастить трафик на веб-сайте, он принудил человека похитить месячную девченку, а потом пытать, насиловать и убивать ее на камеру. Схожих доказанных случаев в даркнет-карьере Грэхема набралось 13, и трибунал выслал его за сетку на полтора 10-ка лет.

При этом обвиняемый вину не признал: юный человек даже не считает себя педофилом: он уверен в том, что только выступал за свободу слова и давал площадку для выражения всем людям без исключения. Одной из улик в деле Грэхэма стало видео под заглавием «Уничтожение Дэйзи», снятое его знакомым Питером Скулли. Ролик документирует пытки и надругательства над несколькими несовершеннолетними, включая полуторагодовалую девченку.

Опосля популяризации видеозаписи в черной сети милиция объявила международную охоту за ее создателем, по совместительству обладателем целой производственной компании «Безграничная радость» возможно, так Скулли и принимал процесс съемки роликов с издевательствами над детками.

Австралийский предприниматель, бежавший на Филиппины от следствия обвинялся в эпизодах мошеннических действий , основал свою «студию» на полуострове Минданао. Свою продукцию он распространял в даркнете; особой популярностью воспользовались ролики, где жертв во время казни подвешивали ввысь ногами. В отличие от Грэхема, Скулли различался большой жестокостью не лишь в сети, но и в настоящей жизни. Правонарушитель несколько лет подбирал на улицах малышей из неблагополучных семей либо забирал их у бедных родителей, обещая обеспечить помощь и заботу при поиске и уговорах «опекун» заручался поддержкой 2-ух местных жительниц, ставших его сообщницами.

Шантажируя малышей и запугивая их, Скулли заставлял их делать на камеру то, что ему приходило в голову инструментами действия нередко выступал ужас погибели — маньяк часами заставлял деток копать для себя могилы. Неким жертвам он дозволил сбежать, пары убил. Трибунал над Скулли продолжается уже наиболее 3-х лет. Молвят , что сотрудники следствия рыдали, когда вынужденно просматривали «Уничтожение Дэйзи» девченка осталась жива, но тяжело мучается от множественных неизлечимых физических и психологических травм.

Правонарушителю угрожает несколько 10-ов лет тюрьмы либо смертная казнь. Последняя мера наказания была вновь введена на Филиппинах в прошедшем году. Еще один веб-сайт, поддерживающий жестокость в сети, — Cruel Onion Wiki, распространяющий видеоролики с пытками и убийствами животных. Палачами, как правило, выступают сексапильно одетые дамы. Их жертвами могут стать как домашние питомцы вроде кошек и хомяков, так и экзотические мортышки и фазаны.

При этом создатели преследуют цель не лишь задокументировать ужасную погибель животных, но и удовлетворить эстетические запросы фетишистов: модели, одетые в белье и кожаные сапоги, наступают каблуками на мышей либо прогуливаются с босыми ногами по небольшим голубям. Более популярными категориями являются buttcrush «раздавливание задницей» и lethalpressure «смертельное давление» — такие файлы можно отыскать и в обыкновенном вебе, но для «темной» его части схожий контент снят наиболее тщательно и «художественно».

Кроме сольных выступлений моделей-палачей, на веб-сайте содержится большое количество порнороликов, в которых малюсенькое животное душат либо давят во время секса. И ежели за ожесточенное обращение с людьми трибунал карает виновных по всей строгости, то жизни животных правоохранительные органы фактически не считают. Количество актрис, производящих контент для схожих веб-сайтов, на несколько порядков выше предъявленных им обвинений.

Полностью доказанных прецедентов проведения стримов из «красных комнат» не существует — можно основываться только на немногочисленных рассказах свидетелей. Понятно, что неизменные зрители таковых трансляций вряд ли будут делиться опытом, подвергая угрозы себя и собственный вид досуга. С иной стороны, можно представить, что отсутствие инфы говорит в пользу домыслов и легенд. Не считая того, данные различных экспертиз: линия движения падения, нрав травм и повреждений, показания опрошенных и данные с камер наблюдения — на балконе тринадцатого этажа злосчастной многоэтажки Лиза была одна, пришла туда сама, и прыгнула тоже сама!

Сама, черт подери! На тетрадном листе в клеточку погибшая Лиза Лаптева вывела только два слова: «Тихий дом». Для предсмертного послания очень лаконично, но кто знает, что за хаос царит в разумах современных подростков. Замятин склонялся к версии, что «Тихий дом» — не что другое, как тот свет, в пользу которого Лиза Лаптева сделала собственный выбор.

И что со всем сиим прикажете делать? Иван Андреевич и так уже предпринял все, что мог: проверку проводил со всей тщательностью, не пытаясь сходу же списать погибель на самоубийство; всех, кого мог, опросил; различные экспертизы инициировал; землю носом рыл. И все под обременяющей тяжестью этого молящего и обвиняющего материнского взгляда! Чрезвычайно жалко! И девченку, и ее осиротевшую мама. Но это жизнь.

Таковая, чтобы ее, жизнь. Не всем она по зубам, не все от нее в восторге. Статистика — вещь упрямая, и она утверждает, что Наша родина на 3-ем месте в мире по числу подростковых самоубийств, этот показатель больше чем в три раза превосходит средний по миру.

Это без учета попыток самоубийства и списания добровольных смертей на несчастные случаи. Добровольных смертей в данной нам стране вообщем больше, чем насильственных, — снова же статистика. Что он, Иван Замятин, может с сиим сделать? Так он уговаривал себя, бестолково пялясь на странички, из которых ничего новейшего было не выяснить. Аргументы хоть и казались убедительными, а отчеты по результатам проверки раскладными, комар носа не подточит, но отчего-то они не действовали на Замятина подабающим образом.

Не успокаивали его, не уверяли в корректности принятых решений, отрешались ложиться безупречной гладью фрагмент к фрагменту. Это был тот особый вариант, когда его чуйка навязчиво свербела, невзирая на полноту приведенных оснований, и по опыту Замятин знал — ей, язве, зубы не заболтаешь.

А здесь еще Ира Петровна Лаптева со своими каждодневными визитами и два непонятно к чему написанных слова «Тихий дом». Ну твою же ж мать! Ключ просто, как по маслу, вошел в скважину замка, пальцы рефлекторно прокрутили его вокруг оси два раза, раздался таковой знакомый щелчок. Этот щелчок Ира Петровна Лаптева слышала каждый день, много лет попорядку, постоянно, когда открывала и закрывала сейчас уже старую, с обшарпанным дерматином дверь собственной квартиры.

Щелчок был обычным, он был константой. Отныне на этом щелчке обычное в ее жизни заканчивалось. С недавних пор все-все, что находилось по ту и по эту сторону входной двери, стало иным — неузнаваемым, искаженным, пугающим. Перемена случилась вдруг, в одночасье, когда из динамика ее мобильного телефона до слуха донесся чужой казенный глас, назвавший ее по фамилии, имени и отчеству.

Ей довольно было услышать лишь: «Лаптева Ира Петровна?! Никогда до этого к Ире Петровне не обращались так, но странноватым образом даже в первый раз услышанная эта интонация не давала простора воображению — ее выяснила не память, а нутро, — и совместно с ней в самую глубь материнского естества просочился иррациональный цепенящий кошмар, понимание беды. Собеседник не озвучил еще самого главного: «К для вас обращается участковый уполномоченный милиции сержант Самойлов…», а перед ней уже поплыл хлопот, окружающее место поменялось в цвете, все, чего же касался взор, подернулось патиной, пошло трещинами, как будто из обычного мира Лаптеву выбросило в ужасное неживое зазеркалье.

На словах же «С вашей дочерью произошел несчастный вариант. Для вас нужно приехать на опознание» мир вокруг поменялся необратимо и совсем. И на данный момент, когда дверной замок опять предательски лязгнул эхом ее прошлой, как она сейчас соображала, самой счастливой на свете жизни, Ира Петровна не находила в для себя решимости перескочить порог. Ведь там, за дверью, ее поджидает еще одна неистовая атака пронзительной боли при взоре на то, что припоминает о дочери.

С уходом Лизы эта боль как глуповатое, назойливое животное поселилась в ее квартире, всякий раз нетерпеливо поджидая возвращения хозяйки под дверью, чтоб наброситься. По форме боль походила на сюрикен — железную звезду с заточенными лучами, метательное орудие якудза. Небольшой диск с необычными изгибами лопастей, который, поддавшись вращательной силе, преобразуется в мясорубку. Каждый раз, когда Лаптева открывала входную дверь, в просвете возникала обычная картина.

Ранее этот вид казался ей приевшимся до неразличимости, а сейчас всякая мелочь и деталь сделались выпуклыми и броскими, обрели новейший смысл. Прямо по курсу — коридор на кухню, бездверный арочный просвет и стул, стоящий боком к столу и спинкой к стенке. Конкретно он был с юношества облюбован Лизой. Она взбиралась на него как на топчан, поджимая ноги — правую под себя, а левую ставила стопой на сидушку так, что худенькая коленка маячила на уровне подбородка.

Ворачиваясь с работы, Ира Петровна нередко заставала ее на этом самом стуле — отворяла дверь и первым делом лицезрела дочь в присущей ей позе, с кружкой в руке. Заслышав копошение в замке, Лиза поворачивалась на звук, и Ира Петровна следила скорое движение длинноватой, узкой, как у утенка, шейки, воздушный росчерк острого подбородка, взор сероватых глаз с васильковым рисунком на радужке.

Естественно, взрослея, Лиза изменялась. С годами из улыбчивой девченки с ясной радостью в очах она равномерно преобразовывалась в задумчивого ребенка. Снаружи становилась выше и тоньше, светло-русые волосы, огромную часть ее недолгой жизни заплетенные в косу либо распущенные по плечам, укладывались в различные, все наиболее недлинные стрижки, пока в один прекрасный момент Лаптева не увидела дочь с черным каре и ровненькой челкой до самых бровей.

На этом контрасте васильковый набросок на радужке засветился ледяной синевой. Ужаснулась ли Лаптева таковой перемены? Ворачиваясь на уровне мыслей к тому моменту, она не могла ответить на этот вопросец. Она вообщем плохо умела разбираться в собственных переживаниях, как будто чувства ее — струны, которые, заместо того чтоб звучать по отдельности, издавая незапятнанные нотки, были собраны в пучок и завязаны в один большой тугой узел.

По случаю этот узел раскачивался как колокольный язык, разнося снутри глухое «бум-бум». Вот и тогда он взволнованно дернулся из стороны в сторону, но Лаптева не сообразила, что за струна растревожилась первой — испуг либо удивление. Авторитет дочери в их семье вообщем в некий момент возобладал над ее своим, как будто они поменялись ролями, а Лаптева и не увидела, когда конкретно это случилось.

Прости меня, девченка. Прости меня…». Сейчас же заместо Лизиного взора с васильковым рисунком, радостного либо задумчивого, от данной нам точки в пространстве на Лаптеву летел сюрикен, по злой драматичности схожий абрисом на василек, играя прохладными бликами на клинковой заточке. Увернуться от него было нереально, и она смиренно подставляла грудь плотоядной металлической звезде, которая вонзалась в живую плоть одурманенным голодом зверьком.

Работая лезвиями, сюрикен просто прокладывал для себя путь все поглубже и поглубже, пока не увязал в том месте, где, по поверьям, в людском теле живет душа — на три пальца выше солнечного сплетения. Так, с сюрикеном в утробе, Ира Петровна шаг за шагом медлительно продвигалась от порога вглубь квартиры, место которой сейчас казалось ей плотным, требующим усилий преодоления. Повсюду она натыкалась на памятные зарубки, заставляющие лезвия полосовать яростнее. Вот в коридоре стоит еще Лизина обувь; висит на крючке темная курточка, о которой она так желала в прошедшем году; вот на сидушке стула потертость в том месте, куда она упиралась пяткой; вот ее кружка, еще детская, со смешными медвежатами, жмущимися друг к другу щека к щеке… Когда же перед Лаптевой неминуемо возникала дверь в комнату дочери с плакатом в стиле аниме, то сюрикен начинал крутиться бешено, наматывая на острые лопасти нервишки и жилы, оставляя снутри кровоточащее рваное месиво.

И она не выдерживала. На слабеньких ногах доходила до собственной кровати и ложилась в чем была. Изнуренная пыткой, она теряла различие меж дремотой и явью, отчего время преобразовывалось в липкую крепкую сеть, опутывающую недвижимое тело пелена за пеленой. Единственным побудительным аргументом к тому, чтоб время от времени разрывать эти путы и ворачиваться в действительность, для Лаптевой была мысль о том, что необходимо узнать настоящие предпосылки поступка дочери.

С тех пор как боль поселилась в ее доме, прошло уже больше месяца, а острые края никак не затупились. На данный момент, стоя у входной двери как на распутье и машинально поворачивая ключ то в одну сторону, то в другую, Ира Петровна прислушивалась к щелчкам, как будто они, как лязг магических часов, могли бы направить время вспять — к тому моменту, когда из кухни к порогу на нее летел не сюрикен, а васильковый взор.

Но все же она соображала — этому не бывать, и она замирает перед дверью не в надежде на волшебство, а только для того, чтоб как-то отсрочить пытку возвращения в их с Лизой дом. Ира Петровна утомилось прильнула к двери, уткнувшись лбом в мягенькую обивку, и непонятно, как долго еще простояла бы так. Ставшая традиционной расправа повторилась со всеми ритуалами. Когда взор Лаптевой уперся в плакат с Лэйн так именовала анимешную мультяшку Лиза , сознание ее помутилось.

В порыве она толкнула дверь, которую не открывала со дня похорон дочери. Это было похоже на жест отчаяния, как будто она надеялась, что сейчас сюрикен добьет ее совсем. Затея практически удалась. Створка поддалась, петли скрипнули, и перед ней стала комната Лизы. 1-ое, что увидела Лаптева в данной комнате, был набросок кита на бледно-сиреневых обоях, изготовленный Лизиной рукою практически во всю стенку.

За окном смеркалось, в очах стояли слезы. Голубий кит с радостным красноватым полосатым зобом плыл по воздуху в тусклом коридорном свете. Чтоб отдышаться, на несколько секунд Лаптева прикрыла глаза. А когда открыла их, то через мутную пелену слез рассмотрела шевеление китовой туши.

Кит медлительно изогнулся, развернув в три четверти свою плосколобую голову и мешковатый зоб, пасть его дрогнула — нарисованная Лизой ухмылка как будто оплавилась, сползла вниз уголками. Навесив этот жуткий оскал, кит задорно подмигнул и резко двинулся прямо на теряющую сознание Лаптеву. Мирослав Погодин слушивал унылый монолог Замятина, вольготно устроившись в плетеном садовом кресле и неторопливо потягивая красноватое вино.

В то время как он являл собой образчик покоя и умиротворения, собеседник смотрелся абсолютным его антиподом — напряженный, расстроенный, погруженный мыслями в какую-то постороннюю, невидимую глазу реальность. Никогда ранее Иван Андреевич не показывал склонности к рефлексии, а здесь как будто иной человек. Ничто в этот погожий весенний день не отвлекало его от сумрачных дум — ни водка, чистейшая, как будто детские слезы, любовно уложенная на ледяную горку в блестящем ведерке и манко бликующая на солнце запотевшим стеклом; ни легкая, располагающая к беззаботной праздности атмосфера; ни сам повод собрания — обмывали защиту докторской Мирослава, посвященную ритуалам как форме религиозной деятельности.

Празднество Погодин решил провести в неформальной обстановке. К чему все эти душноватые застолья в ресторанах с последовательными тостами и официальными речами? Он так и лицезрел, как его коллеги по научной деятельности устроятся за длинноватым столом и весь вечер просидят древесными куколками, неудобно поворачиваясь, чтоб передать другу салат.

То ли дело пикник на лужайке пригородного дома — простор и раздолье — красота! Здесь для тебя и прозрачно-голубое небо с белоснежной рябью туч, которые, уходя в перспективу, как будто цепляются своими ватными боками за верхушки стародавнего хвойного леса, и британский газон с сочно-зеленой жизнеутверждающей порослью, и бодрящий весенний воздух, и посадочные места на хоть какой вкус. Вон, к примеру, гроза и светоч кафедры религиоведения философского факультета МГУ Степанида Михайловна Вержбицкая пробует устроиться в салатовом кресле-мешке — нестатичной, ускользающей конструкции, — оглашая окрестности своим специфичным, сильно напоминающим уханье совы хохотом который, меж иным, не каждому доводилось слышать!

А изрядно захмелевший доцент Востриков, годящийся Вержбицкой во внуки, рвется ей в этом посодействовать. Любо-дорого смотреть! Встреча по знаменательному поводу уже перебежала в ту стадию, когда всем сделалось по-настоящему отлично. Вступительные речи были сказаны, горячее и закуски не по разу опробованы, алкогольные напитки разогнали кровоток и расширили границы сознания, отчего мир стал казаться лучше, чем есть на самом деле.

Гости расслабились, разбились на группы. По интересам ли? На праздничек Погодин пригласил, естественно, не лишь коллег, но и друзей. Компания вышла разношерстной. Сначала все держались стайками: ученые разумы переговаривались друг с другом сдержанно, с плохо скрываемым изумлением осматривали роскошество пригородного дома новоиспеченного доктора наук и несколько чопорно посматривали в сторону его друзей по большей части таковых же мажоров, как и Погодин.

Те, в свою очередь, серьезной профессуры сторонились с некой опаской. Сейчас же, под градусом, все смешались в самых неожиданных композициях. Сам виновник торжества, уделив гостям довольно внимания, занял стратегическую позицию в относительно уединенной части сада и не без наслаждения озирал происходящее. В этом скрытом уголке его и настиг Иван Замятин, тоже приглашенный в качестве неплохого компаньона.

Из всех собравшихся он один выбивался из стихийно появившейся гармонии. Замятин был сам не собственный. Мирослав увидел это еще при рукопожатии, когда прибывший гость уныло буркнул «поздравляю», прозвучавшее как «соболезную». Традиционно легкий и непринужденный, он был замкнут. Всегдашний румянец и здоровый цвет лица сменились бледностью, которая на фоне задорного британского газона отдавала даже несколько болезненной зеленцой.

Не необходимо было обладать даром особенной проницательности, чтоб осознать — Ивана Андреевича что-то тяготит и гложет. Погодин же сиим даром владел. А опосля недавнего путешествия в Тибет и совсем стал интуичить сверх всякой людской меры.

Случилось это не вдруг. Его интуиция равномерно и не очевидно для него самого стала раскрываться все новенькими гранями. Одна из их проявилась в том, что время от времени, чуть взглянув на человека, Погодин верно осознавал, что откуда-то знает о нем больше, чем тот сам о для себя.

Тут-то Иван Андреевич и предназначил его в предмет собственных переживаний, как будто лишь и ожидал момента, когда кто-либо согласится поделить с ним душевный груз. Как будто лишь за сиим и пришел. Все выложил, как на исповеди. Да и с виду походил на кающегося грешника — смотрел все мимо, наискось, кивал тихонько в такт своим недодуманным мыслям.

Сначала вроде было дело как дело. Ну как… Малышей, понятно, жаль больше всего. Так ведь не 1-ая она с балкона сиганула. У нас на данный момент процент детских самоубийств таковой, что… — Иван Андреевич махнул рукою, как будто хлопот отгонял, и опять затих, поник, кивнул чему-то. И в глаза все поглубже и поглубже заглядывает. До печенки меня уже пробуравила.

А мне-то тоже на нее глядеть приходится, и всякий раз, когда я опять вижу этот потухший, выцветший взор, мне кажется, что он затягивает меня как болото в другую, не мою жизнь. Туда, где холодно, одиноко и жутко. Не знаю, в общем, как разъяснить, но время от времени мне кажется, что даже чай либо вот… водка, — он кивнул в сторону ведерка, — в иной, в ЕЕ жизни обретают непривычный для меня вкус.

А ты говоришь — проняло! Не кипятись. Правда, понимаю. Поглядел собеседнику в глаза тихо и внимательно, так что тот сбавил обороты, выдохнул. Ежик волос на кратко постриженной русой голове майора заиграл на солнце золотистыми щетинками. Не рассчитав силы, Замятин вернул стопку на стол так, что она угрожающе звякнула. В напряженной позе, ссутулившись, округлив мощные плечи, он казался только еще больше, чем был в реальности, — как до предела сжатая пружина смотрится наиболее угрожающей, чем распустившаяся во всю длину.

О многом он для тебя говорит? По мне, так еще больше говорит совокупа всех других событий, судя по которым — это суицид незапятанной воды и единственная виновница этого погибла. Но на твоем месте я эту предсмертную записку так просто со счетов бы не списывал. Эти два слова «Тихий дом» на поверку могут оказаться не таковыми простыми и безопасными, как кажутся. Можешь по существу говорить, без этих собственных интриганских подвывертов?

Что не так с сиим домом, неуж-то снова тайное общество сатанистов-оккультистов? Лишь этого не хватало. И он наглядно показал, как конкретно ему хватило телемитов: поднес ладонь ребром к самому горлу, шейку растянул, под рукою нервно, как истеричный ребенок, прыгнул кадык.

Колебаний не оставалось — распутывать сатанинские шашни для него, в отличие от Погодина, развлечение то еще. Закуси, — Погодин подцепил на шпажку крупную маслину и всучил Замятину. Иван Андреевич на шпажку поглядел как на недоразумение — не его масштаб, — но маслину смиренно заглотил, поморщился.

Майор покосился на Погодина, как будто его застукали за кое-чем неподобающим и он с ходу не может решить: оправдываться либо идти на попятную. В конце концов он вздохнул, откинулся на спинку кресла, обмяк. Как будто то событие, что его уличили, освободило от ноши. Ты вообщем, Погодин, догадливый. За то и держим. За тем я, наверняка, к для тебя и заявился, чтоб ты произнес эту дурацкую мысль вслух и она закончила точить меня изнутри.

Так, означает, все-же нечисто с Тихим домом? Ежели бы ты меня про каких-нибудь розенкрейцеров спросил, я бы с ходу выдал. Про Тихий дом я слышал вскользь и в тему не вникал, но все же слышал. Так что слова эти не случайные. Может быть, непопросту она их написала. Я бы копнул в эту сторону.

Высокотехнологичное зазеркалье. Больше пока не скажу, честно говоря, пропустил мимо ушей, серьезно не воспринял. Но раз такое дело, справки наведу. Я так понимаю, что предсмертная записка — единственная загадка в этом деле, которая не дозволяет для тебя поставить в нем жирную точку? Я из-за этих порезов еще больше удостоверился, что девченка мысль о самоубийстве вынашивала издавна. Раз запястья резала, означает, пробовала уже с собой покончить.

Как мама не замечала, умопомрачительно. Вон, я смотрю, у тебя мал мала меньше, — Замятин кивнул в сторону резвящейся Степаниды Михайловны. Так что в неком смысле меня можно считать многодетным папой. Погодин подловил низкого вздыбленного парня в коридоре, который вел от аудитории к буфету.

Разноцветная клетчатая рубаха и пушистая рыжая макушка то угадывались в массе студентов, то опять исчезали из виду. Но Погодина со следа было уже не сбить. Во время лекции он то и дело посматривал на этого парня, как будто боялся упустить момент, когда тот в собственной обыкновенной манере тихой сапой юркнет из аудитории, и отыскивай его позже, свищи. Во время лекции объект наблюдения, разумеется, дремал, комфортно устроившись на одном из крайних рядов, благодаря чему у Мирослава складывалось обманчивое воспоминание, что ситуация под контролем и по окончании пары он спокойненько перехватит его на выходе.

Но стоило ему произнести главную фразу: «На сейчас все, надеюсь всех вас узреть на последующей лекции» — и практически на несколько секунд отвести от зала взор, чтоб застегнуть сумку, как парня и след простудился. К счастью, рост метр девяносто четыре сантиметра давал ему довольно способностей, чтоб углядеть в плотных рядах оголодавших студентов разыскиваемую макушку.

Эта рыжая макушка наряду с иными наружными признаками Игната Тищенко была знакома педагогу философии Погодину так отлично, что время от времени от ее вида ему становилось плохо. Игнат относился к той особенной породе студентов, которых природа наделила перспективным, незаурядным разумом, но напрочь лишила склонности к методичной учебе а в качестве бонуса еще и отвесила неодолимого притягательности, противостоять которому умели только матерые преподаватели. Погодин матерым пока не стал, может, в силу возраста в 30 три года матереют лишь особо предрасположенные , а может, поэтому, что у него не было необходимости жить на зарплату бюджетника, на которой и закаляется самая крепкая педагогическая сталь.

Потому лоботряс Тищенко успел отпить у него много крови. Как с ним было бороться? Сначала лекции и семинары Погодина Игнат не очень жаловал и от педагога философии улепетывал по коридорам затейливыми зигзагами как заяц-русак, рассчитывая остаться незамеченным. Ох уж эта макушка!

Как она в ту пору примелькалась Погодину, который издавна приметил нерадивого студента и следил за его доверчивыми манипуляциями с плохо скрываемой ухмылкой и хитрецкими проблесками в голубых очах. И вправду, на первом же экзамене до Тищенко дошло, что ежели ранее он бегал от Погодина, то сейчас придется побегать за ним. Мирослав Дмитриевич лишь казался «лапочкой» и «зайкой» конкретно так о нем шептались восхищенные студентки , а нрав, как выяснилось, имел сложный.

Паршивейший имел нрав, ежели уж совершенно начистоту. Списать-то на экзамене он дозволил, хоть и посматривал с ухмылкой на часы-шпаргалку, которые незаметным черным квадратом спрятались у Игната на запястье. Но на доп вопросцах завалил его с треском, похоже, получая от процесса большое наслаждение. И основное — посиживает, улыбается, глядит так нежно, по-отечески.

Умиляется тому, как взмокший ответчик покрывается ранешней нечаянной сединой. Одно слово — садюга. Но первокурснику эти слова показались наизловещим шепотом. За семестр пробел в твоих познаниях образовался большой. Сильно сомневаюсь, что ты сам его наверстаешь. Давай-ка ты походишь ко мне на доп занятия в личном порядке, поставлю пересдачу автоматом.

Можешь, естественно, сам готовиться, но гонять буду по всему пройденному за семестр материалу. Будем считать, что с моей стороны это проявление социальной ответственности. Благотворительность, так огласить. Игнат, казалось, ушам своим не поверил, пытаясь сообразить, в чем же здесь подкол. Первым делом он пошевелил мозгами о том, что напористое предложение посещать личные уроки — не что другое, как вымогательство преподавателем взятки за оценку, ловко замаскированное под репетиторство.

Но ни на первом, ни на втором, ни на 3-ем занятии Погодин так и не поднял вопросец о оплате. Он расслабленно и непринужденно разжевывал Игнату учебный материал и отпускал с миром. Заинтригованный Тищенко по-тихому навел на факультете справки и узнал, что Мирослав Дмитриевич Погодин, оказывается, мажор, олигарший отпрыск и в тех ничтожных крохах, которые, в принципе, может вытрясти из умеренного семейства собственного ученика, уж точно не нуждается.

Даже ежели каждый член семьи Тищенко продаст по почке. Частично это было правдой. Погодин вправду находил для себя новое занятие. Опосля недавних потрясений в Тибете он не был готов к одиночеству в тех масштабах, которые до этого казались ему нормой. Оставаясь наедине с собой, он постоянно начинал мыслить о случайных и бессмысленных смертях, очевидцем которых ему пришлось стать.

О детском удивлении в очах человека, врасплох застигнутого пулей. О прохладном черном брезенте, небережно брошенном на труп того, чья жизнь была примером для него самого. О сотках, а может, и тыщах остальных жизней, оборванных по прихоти человека, возомнившего себя вершителем судеб. Человека, который был ему не чужим. И чем навязчивей воспоминания, калоритные и точные как явь, шокировали его сознание внезапными ослепительными вспышками, тем сильней Мирослав желал отделаться от их навсегда.

Избавиться от душевной боли можно было обесценив ее. Многократно прогнав воспоминания, а совместно с ними и все пережитые чувства через жернова памяти, пока в конце концов они не перемелются в самую никчемную муку и не просыпятся через пальцы отжившим прахом. Иной вариант — пойти по пути просветления. Понять бренность мира, тщету стремлений и надежд, проникнуться мимолетной, сиюминутной природой жизни и погибели, приноровиться глядеть на собственный и чужой жизненный путь отрешенно.

Он ощущал, что как никогда близок к этому. Что стоит ему пожелать — и призрачная пелена, ограждающая будничное мировоззрение от вселенского безразличия, дрогнет перед ним и откроет путь за свои пределы. Время от времени ему снилось колесо сансары — то, что он увидел у подножия Кайласа в снопе лучей ослепительно белоснежного света, теряя сознание.

Оно вращалось перед ним гипнотическим кругом, являя взгляду калейдоскоп миров, ограниченных кармой. Увеличиваясь в размерах, оно надвигалось на Погодина самой сердцевиной — центром схождения миров, и Мирослав угадывал в нем точку магического перехода, но не торопился войти в эту дверь. Он еще не решил, какой вариант для него предпочтительней: обесценивание переживаний делает человека жесткосердным, а просветление — безразличным ко всему, не способным испытывать ни удовлетворенность, ни горе.

Он медлил с выбором, всекрете надеясь побыть еще полностью живым, уязвимым, но способным переживать всю полноту земных страстей. А поэтому он находил метод отвлечься, перенести фокус внимания с внутреннего на наружное. Иная причина его готовности совсем безвозмездно растрачивать свое время на Игната Тищенко крылась в том, что Мирослав считал людей самым увлекательным из всего, что лишь есть на земле.

Вглядываться в их глубины он мог нескончаемо. Сколько душ на планетке, и все они различаются друг от друга — этакий калейдоскоп микрокосмов, который никогда не повторяет рисунка. В том, как по-разному складываются цветные стеклышки внутренних миров, Погодин умел рассмотреть историю — как будто книжку прочитывал.

В каждой — неповторимый набросок боли и радости, беспомощности и преодоления, игра света и тени. Но в отличие от книжек, где рассказ начат и закончен, внутренние миры людей переменчивы, подвижны — как закат на фото и в действительности. Та история, которую Погодин читал в Игнате Тищенко, как нельзя лучше подходила, чтоб отвлечься от сумрачных мыслей, от всех этих навязчивых раздумий о природе добра и зла, путях просветления и монохромной пустой изнанке вечности.

История Игната была веселой, непредсказуемой, авантюрной. Тищенко был живым, по-настоящему. Все в нем искрилось жаждой жизни, спешило за эмпирическим опытом, звенело как коробка с мальчишескими игрушками. И Погодин не жалел о времени, проведенном в его компании. Вот и выходило, что Мирослав растрачивал свое время на Игната не с обреченностью педагогических будней, а с наслаждением. Вообщем, сам Тищенко радости от этого общения, похоже, не делил. На доп занятия он являлся с таковым видом, как будто всходил на эшафот.

Но куда ему было деваться? Погодин вел один из профильных курсов, и без познания его дисциплины навечно задержаться на факультете у Игната шансов не было. А вылететь из института ему, судя по всему, чрезвычайно не хотелось. Гранит философской науки давался Игнату тяжело. Не поэтому, что ему не хватало возможностей, а поэтому, что не хватало желания его разгрызть.

Он вынужденно слушивал огненные речи преподавателя, но всем своим видом показывал смертную скуку. На что тот обиженно сопел и смотрел на доброжелателя исподлобья. Проявления таковой непосредственности умиляли Погодина до счастья. Только в один прекрасный момент калейдоскоп радужных стеклышек, в котором отражался Игнат, на мгновенье помутнел, сменил гамму на сумрачные тона.

Случилось это, когда Мирослав увидел на его запястье свежайшие шрамы. На личном уроке, с унылым видом слушая лекцию, Тищенко по привычке подпер щеку ладонью, и рукав рубахи с оторванной пуговицей скользнул вниз. Ткань обнажила бурые тонкие полосы на коже, которые складывались в некоторое подобие рисунка.

Тищенко поморщился, желал было упрятать улики, дернул рукав. Но куда уж там. Мирослав вцепился в его запястье мертвой цепкой, разворачивая порезы к свету, изучая их нрав и глубину. Что вы переполошились как отец родной? Это не то, о чем вы помыслили. Мирослав молчал, но, судя по тому, что он продолжал удерживать запястье Тищенко и буравить его взором, было ясно — он ждет наиболее убедительного и развернутого разъяснения.

Игнат быстро сообразил, что с сиим придется смириться. Конечная цель поисков — Тихий дом, самое дно сети, апогей виртуальности, портал в другое измерение. Как до него добраться, наверное никто не знает, но теории есть различные. Наиболее либо наименее бредовые. Я решил проверить все. Просто на всякий вариант.

Не много ли. Вот я и проверил на днях теории о том, что в Тихий дом можно попасть, проснувшись в определенное время ночи, проведя некоторые манипуляции с компом и вырезав на коже слова «Тихий дом». Слушая разъяснение, Мирослав вглядывался в лицо Игната и пробовал отыскать хоть какие-то признаки нежелания жить.

Но ничего схожего в озорном взоре зеленоватых глаз, радостных складочках в их уголках, под которыми семафорили жизнерадостные веснушки, и близко не выслеживалось. Уж на кого, но на человека в глубочайшей депрессии с суицидальными мыслями Тищенко точно не смахивал. Мирослав поднес его запястье чуток ли не к носу, рассмотрел полосы под различными углами — похоже, порезы неглубокие, царапинки. Набросок их вправду складывался в слова «Тихий дом». Не погружены, так огласить, в атмосферу поисков Тихого дома.

Ну, в общем, Мирослав Дмитриевич, вы сможете не переживать. Проверка теории с порезами завершена. Провалом, к огорчению. Больше я резать для себя ничего не буду, клятвенно обещаю. Так что вы там говорили про этого… Пифагора? С тех пор прошло несколько месяцев. Напичкав Игната необходимыми познаниями из первого семестра, Погодин поставил ему четверку по собственному предмету и выпустил на волю.

Уговор был прост: Игнат честно посещает лекции, и на последующем экзамене Погодин не придирается к его ответам. А в случае предъявления конспектов и активности на коллоквиумах Тищенко может рассчитывать на автомат. Вообщем, это был принципиальный план — рвение к учебе в Игнате так и не проснулось. Вот и на данный момент, ощутив на плече уверенную хватку преподавателя, Тищенко поначалу застыл как вкопанный, позже медлительно повернул голову, как будто до крайнего надеялся, что худшие опаски не подтвердятся.

Расстройства скрыть не вышло — он шарахнулся от Погодина как черт от ладана. Я ведь на лекции хожу… Был сейчас. Вы же сами на меня косились! Почему-либо от этого неприкрытого хамства настроение Погодина лишь улучшилось. Вот уж воистину чудны дела твои, Господи!

Тищенко опять цыкнул совершенно уже рефлекторно, резко , вздохнул, бросил на истязателя косой обиженный взор, и Погодин рассмеялся в глас, тряхнув каштановыми кудрями, чем вызвал пару девичьих вздохов. Честное нетсталкерское. Услышав это заверение, Тищенко, кажется, расслабился. Расправил плечи, распрямился, благодаря чему стал Погодину практически по подбородок. Мученическое выражение лица сменилось обыденным, задиристым: внутренние уголки бровей приподнялись, в уголках глаз наметились радостные морщинки, сами глаза заиграли озорством.

А то: «как спалось». Я для вас говорил уже, нетсталкеры — это такие люди, которые отыскивают тайное в Вебе. Нафталин сплошной и тягомотина. Прогресс ушел далековато вперед. Ну кто в наше время информационных технологий станет находить истину в пыльных фолиантах?

То, что вы преподаете, издавна исследовано, и ничего новейшего там не покажется. А Веб — это же совершенно другое дело! Он живой, подвижный, обширный. Он все время растет и ширится во всех направлениях, и никто еще не сумел перешерстить его от корки до корки, в отличие от ваших книг и конспектов. И никто не может утверждать доподлинно, что в нем есть, а что нет. Вот вы, к примеру, понимаете, что есть несколько уровней Интернета? Даже брови нахмурил под действием смешанных эмоций.

Это был реванш. Игнат выловил из рюкзака зеленоватое яблоко, подкинул его на руке и здесь же вгрызся в сочную хрусткую бочину, так что капельки сока брызнули на сине-зеленую полосатую рубаху, надетую поверх футболки с растянутым гортанью. Закинув лямку рюкзака на плечо, с яблоком в зубах, он ловко затянул шнурок на белоснежной кроссовке и направился собственной дорогой.

Игнат тормознул, повернулся вполоборота и спросил с робкой надеждой на отрицательный ответ:. Лишь необходимо будет ко мне в общагу заехать, чтоб я на собственном ноуте для вас все показал, а то на словах долго, наверняка, въезжать будете. Я для вас настоящую технику покажу. У меня еще две пары, а позже встречаемся у входа. Иван Андреевич топтался на затертом коврике перед обшарпанной входной дверью как неуклюжий косолапый зверек.

Одно дело — тревожить людей по работе, будучи, так огласить, уполномоченным и вооруженным удостоверением в магической красноватой корочке, и совершенно другое — выступать в роли просителя. Была эта роль для Замятина непривычной и тесноватой. Тесноватой так, что неудобство ощущалось на физическом уровне — широкоплечий Иван Андреевич ссутулился, сжался, наклонил вперед голову, как будто ему мешал распрямиться чересчур маленький потолок.

По всему выходило, что тревожить девченку, топовую подругу погибшей, у него нет никакого права — даже дела по факту смерти не возбуждено за дефицитностью оснований, а здесь еще и свидетельница несовершеннолетняя, к ней с наскока не подступишься. Да и вообщем подобного рода самодеятельность могла аукнуться майору служебным выговором либо еще какой неприятностью.

Шаткость и уязвимость заранее слабенькой позиции нежданно открылись в нем новенькими, доселе практически неведомыми чувствами истязающей неловкости, стоило ему шагнуть на замызганный коврик перед подходящей дверью. Но отрешаться от собственной затеи он даже не помыслил. Куда ужаснее для него были остальные переживания — понимание собственного бездействия под прицельным взором Иры Лаптевой, которая, непременно, наведается к нему еще не раз.

Естественно, ее поведение можно было бы списать на помешательство от горя и деликатно либо грубо всякий раз отмахиваться от навязчивой просительницы. Но было «но», мешающее ему занять такую позицию без угрызений совести: со гибелью Лизы Лаптевой вправду было нечисто. Доказать это определенными фактами пока не выходило, поэтому и в возбуждении уголовного дела было отказано.

Но замятинская чуйка настойчиво подзуживала — не все так просто, Ваня! И еще одним аргументом кроме странной записки в пользу того, что звериное чутье, столько раз приводившее его к цели, как будто несмышленого щенка на поводке, и сейчас обострилось непопросту, являлось поведение наилучшей подруги погибшей. Катя Скворцова, которую майор опрашивал сходу опосля катастрофы, по горячим следам, вела себя разносторонне.

Может быть, у того, кто не имеет такового широкого опыта в оперативно-разыскной деятельности, как майор милиции, поведение девченки подозрений бы не вызвало. А вот Замятин насторожился. Понятное дело, внезапная погибель наилучшей подружки для неокрепшей подростковой психики — испытание нешуточное. Но вот вопрос: внезапная ли? Во время той, первой беседы Катю колотило большой дрожью так, что даже Замятину становилось зябко.

Это был не просто стресс, это был ужас. Самый реальный. Таковой, про который говорят: пробирает до костей. Майор хоть и не был никогда гением психической экспертизы, но признаки этого особенного ужаса за годы службы исследовал отлично. Похожие он следил у тех людей, чья истерика была замешана на чувстве сопричастности либо вины. С опытом он как будто наловчился распознавать в воздухе особенные феромоны такового чувства, как натасканная охотничья собака дичь.

Естественно, в отношении Кати это было всего только предположением, которое к делу не пришьешь, но он ощущал, что девченку знобило от кошмара сопричастности. Это совсем не значило, что она на физическом уровне посодействовала подруге шагнуть с балкона многоэтажки, но, похоже, о причинах Лизиной погибели имела свои догадки.

Даже ежели они были надуманны, размашисто нарисованы юношеским воображением и относились к уровню откровений о несчастной любви либо несправедливости мира, майор все равно желал бы их услышать. Хотя бы для того, чтоб разобраться для себя лично с Катиным поведением и снять излишние вопросцы. Но сделать это тогда не вышло, а беря во внимание совокупа причин, указывающих на добровольное и осознанное суицид, докапываться до несовершеннолетней свидетельницы у него не было никакого резона, не считая мнимого.

По опыту он знал, что апеллировать к начальству аргументами: «Мне кажется, пусть безосновательно, но все же» — для себя дороже. Потому на повторных встречах с Катей Скворцовой майор настаивать не стал, а во время первой так ничего и не выведал. Она монотонно говорила, что не знает, как и почему такое могло случиться с ее подругой. Этими бесполезными ответами Замятин обязан был удовлетвориться.

Ее, как несовершеннолетнюю, опрашивать можно было только в присутствии законных представителей. Таковым представителем выступила мама, разумеется, недовольная тем, что девченку завлекают к выяснению обстоятельств чьей-то смерти. Что уж там для себя надумала о коварстве следственных органов недалекая гражданка Скворцова-старшая, которая, похоже, черпала познания о наружном мире из телесериалов, майор не знал.

Но выстроить хоть сколько-нибудь связную беседу с девченкой в ее присутствии не удавалось совсем. Не достаточно того что сама Катя вела себя как затравленный зверь, упорно смотря в пол и закрываясь от собеседника длинноватыми рыжими прядями, скользнувшими вперед со склоненной головы. Заместо слов — судорожные всхлипы, при упоминании имени Лиза — истерика.

Так еще ее мама чуток ли не опосля каждого вопросца вворачивала: «Вы травмируете психику моего ребенка! Майор тогда еще решил, что побеседовать с девченкой конструктивно и услышать от нее что-то большее, чем «я ничего не знаю», может быть, получится спустя время, когда она отойдет от пережитого, а основное — опять ощутит себя в сохранности. И вот он заявился к ней домой, чтоб попытать фортуну. А вдруг? Хотя перспективы миновать родительское сопротивление представлялись очень сомнительными, но майор подбадривал себя девизом «делай что должен, и будь что будет» и ожидал, когда же в конце концов раскроется дверь и он сойдет с коврика, как с расстрельной точки.

А ежели по протокольному, в обычной для Замятина манере: прописанная по этому адресу гражданка Скворцова, сорокасемилетняя мама двоих деток, состоящая в законном браке и имеющая неполную трудовую занятость. Как я знаю, вы не имеете права допрашивать мою дочь.

К тому же Катя не раз говорила, что ничего не знает. Скворцова очевидно не намеревалась приглашать незваного гостя в дом, проявляла внимательность. Приотворив входную дверь только на третья часть, она держалась рукою за косяк, как бы преграждая Замятину путь, и таращилась на него выпученными от возмущения и волнения очами.

Майор вдруг помыслил, что этот взор делает ее похожей на наседку, которая нахохлилась перед возможной опасностью для потомства. Сходство довершали взлохмаченные, плохо прокрашенные недлинные волосы и изрядно заношенный байковый халатик, походивший раскраской на окрас пеструшки.

Я по дружбе, так огласить, — поторопился он убаюкать ее внимательность. Тогда, понятно, стресс у нее был, переживала чрезвычайно, а на данный момент, на свежайшую голову, не достаточно ли что припомниться может. Вы ведь близко общались с Лаптевыми, не совершенно они для вас чужие люди. Желаете, наверняка, посодействовать. Лизу уже не вернуть. Глядеть нужно было за девченкой, пока жива была, сейчас уж что? Я, честно говоря, в крайнее время не в восторге была от их дружбы. У Лизы переходный возраст как-то очень остро проходил, нехорошо.

Остриглась, в темный выкрасилась как ворона, наряжаться стала не усвой во что. Непонятно было, что ожидать от таковых перемен. Мне, стороннему человеку, не по для себя было, а уж мама куда смотрела — разума не приложу. Я лично не сомневаюсь, что она сама собой управила, и не вижу никакого смысла мучить расспросами Катю. Мне бы лишь вернуть кое-какие факты из жизни Лизы. Напротив, Скворцова как будто опомнилась.

Майор не столько увидел, сколько ощутил, что она подобралась, костяшки на руке, сжимающей угол дверного косяка, обозначились более четко. Похоже, преграда меж ним и девченкой, которая стояла в коридоре за материнским плечом, только окрепла. Наговорились уже, пора и честь знать. Всего неплохого. С этими словами она медлительно, как будто стараясь смягчить свою грубость, потянула на себя дверь. о этом вы не думали? Ой, не наговорились!

Он только удостоверился в этом, когда в стремительно сужающемся просвете двери увидел Катин взор. Стоя в пары шагах от мамы в сумрачном кармашке коридора, она как будто не решалась двинуться ни вперед — к майору, ни в сторону — в сокрытое от его глаз место квартиры.

За те недолгие минутки, что продолжалась его беседа с ее мамой, он как как будто рассмотрел Катю лучше, чем когда говорил с ней лицом к лицу. Либо просто увидел ее другой? Тогда вся она была искажена истерикой, размыта до бесформенного пятна. А на данный момент в коридоре стояла реальная Катя — девочка-подросток, хрупкая, трепетная, неокрепший розовый бутон в заросшем полынью палисаднике.

Толкнув увесистую дверь подъезда, майор вышел на свежайший, не по-весеннему промозглый воздух. Опосля затхлого и местами зловонного подъезда уличная свежесть показалась альпийским простором. Он прошел с десяток шагов и присел на неряшливо покрашенную зеленоватую лавку напротив детской площадки. Посмотрел на часы и приготовился ожидать. В том, что Катя скоро спустится, он не колебался — увидел это намерение в ее очах. То, что наилучшей подруге погибшей Лизы Лаптевой есть чем поделиться со следствием, сейчас было разумеется.

Катя вышла из подъезда через 10 минут и направилась прямиком к майору. Всю ночь в неспокойном, дрожащем сетью забытьи Ире Петровне снились киты. Ядовито-синие громилы выписывали вокруг нее размашистые кольца в густом сумеречно-сером мареве, и Лаптева никак не могла осознать — очутилась она под толщей черной воды либо вознеслась под сень грозовых туч.

Дышать было трудно, тело бил озноб. Место казалось загустевшим и липким как кисель. Его плотные завесы рассеивали наклонные столпы блеклого туманного света. Лаптева пробовала, но не могла пошевелиться — так непреодолимым было для нее сопротивление данной для нас странной кисельной среды. И чем усердней она старалась обрести подвижность, тем волнительней было следить за сильными китовыми тушами, с легкостью рассекающими место. В сопоставлении с этими великанами она чувствовала себя крошечной как планктон, и китам, казалось, не было до нее никакого дела.

В плотном кольце они вились жгутами тернового венка, издавая стонущие, протяжные, пробирающие до нутра звуки. Их пронизывающий плач разносился вокруг низкочастотными волнами, и все ее существо мучительно, до неосуществимого предела отзывалось на эти звуки. Ей казалось, что и сама она становится низкочастотной волной, вытягиваясь в тончайшую струну, которая вот-вот лопнет от возрастающего напряжения. Предвкушение этого конца не пугало ее.

Он приманивал обещанием освобождения — наконец-то она разлетится на мириады больше не связанных друг с другом частиц и все закончится. Но вдруг размеренное гипнотическое кружение своры нарушилось. Один кит сделал резкий кульбит, отделившись от других, и двинулся прямо на нее. Лаптева, практически достигшая блаженного конца, сжалась.

Крайнее, что она увидела, был красноватый зоб. Из муторного ужаса ее вырвал телефонный звонок. Старая «Нокия» свиристела высочайшими нотками, которые свободно курсировали меж 2-ух миров — призрачным, с китами, и настоящим, с одинокой прохладной постелью. Ты знаешь, я чрезвычайно сочувствую твоему горю. Но ты на работу выходить собираешься? Мы больше не можем без второго кассира.

Ожидать тебя, нет? Не человек я, что ли? Спросонья, еще не разогнав жуткий хлопот сна, Лаптева ответила рефлекторно. Ответила, как в прежние времена, когда глас начальника пробуждал в ней невесть когда и кем посеянные зерна ужаса и раболепства. Эта сорная травка разрасталась в ней бурным цветом вмиг, как по волшебству, стоило ей оказаться лицом к лицу с тем, кто выше ее пусть даже по условному статусу.

Она терялась и путалась в больших густых побегах и от растерянности вела себя не как взрослая дама, а как провинившийся первоклашка перед директором школы. Вот уже три года ее начальником был человек тишайший, не внушающий никому, не считая нее, холопского подобострастия.

Но Ира Петровна и перед ним отчего-то робела, хоть и соображала умом: Азим добродушен до крайности, чтоб вить из него веревки особенной сноровки не требуется. Но у нее отродясь не было такового навыка. Жертвенность и подспудно обретавшийся снутри ужас перед сильными, да и перед самой жизнью в целом, в ее роду, как паразиты, передавались по женской полосы.

Одна лишь Лиза, казалось, убереглась от такового наследства. Совсем очнувшись, Лаптева нашла себя в собственной комнате, лежащей на изрядно продавленном диванчике. Традиционно диванчик этот она раздвигала перед сном, машинально, наспех застилая его постельным бельем, и он преобразовывался в некоторое подобие кровати.

Но сейчас до бытовых ритуалов ли? Отлично уже то, что вчера она отыскала в для себя силы очнуться опосля кошмарного наваждения и нетвердым шагом добрести до собственного запустевшего лежбища. Так и повалилась на него в чем была, не помня себя. Томные веки поддались с трудом, как будто не успели просохнуть от стылого киселя, в котором она барахталась всю ночь. Открыв их в конце концов, она увидела перед собой угол схождения потолка с посеревшей от времени побелкой и стенки с рассохшимся, скрученным стружкой краем обоев.

Ниже размещалась незатейливая стенка-горка из хлипкого ДСП. На ней всякая мелочь, устаревшая модель телека и фото дочери. Лиза в лохматой юбке-пачке на новогоднем утреннике в детском саду; Лиза позирует для виньетки первоклассника; присев на корточки, десятилетняя Лиза обнимает гигантскую соседскую псину; Лиза с черным каре вполоборота серьезно и вдумчиво глядит в объектив, в нижнем правом углу снимок перехвачен темной лентой.

Лиза… Лаптевой казалось, она все делает ради дочери. Вера в это придавала ей сил. Почему же взор ее девченки год от года становился все грустнее, как как будто неутолимая тоска в нем росла и крепла вкупе с ней? На снимках, которые в хронологическом порядке расположились на неказистых полках, перемена в ее взоре была тривиальной.

Ранее Лаптева задумывалась, что это грусть взросления, сплетенная с познанием мира, который перспективных посулов Лизе не давал. Взросление малеханьких принцесс в хрущевках нередко соединено с утратой иллюзий.

Но ее внезапная и трагическая погибель вдруг как будто луч прожектора выхватила из монотонной серости жизни, уводящей все в один тон, эту метаморфозу в ее очах. Ежели ранее она казалась естественной, то сейчас — наизловещей, магической, пророческой. Что за тайну унесла с собой ее девочка? И могла ли она сама? Нет-нет, абсурд, наваждение, она точно не могла совершить этого сама, немыслимо. Естественно, у их была не безупречная семья, совершенно не безупречная, но ведь случается и ужаснее.

Намного ужаснее. На Лизу не поднимали руку, за исключением пары раз, когда е отец не справился со своим гневом. Она постоянно была сыта, одета, и Лаптева, как могла для себя дозволить, старалась удовлетворять ее потребности и желания.

В кое-чем приходилось и отказывать, так ведь это не из вредности — в силу событий. А сколько малышей растут в критериях куда ужаснее. В конце концов, конкретно ради Лизы Лаптева держалась за иллюзию полной семьи, жертвуя собой. Чтоб у дочери постоянно была крыша над головой, ее обычный отчий дом, а не вереница съемных квартир, на аренду которых Лаптева и заработать вряд ли смогла бы. Наверняка, она могла кинуть все и возвратиться с дочерью на малую родину, так ведь тут Москва, перспективы для Лизы, а там глухая провинция.

Либо она могла бы бросить Лизу с папой в Москве. Но как оставишь? Она все делала ради Лизы. Это она знала наверное. И только время от времени, как на данный момент, она допускала жестокую мысль: а ради Лизы ли? И здесь же гнала ее, поэтому что, мысль эта, чуть обозначившись, начинала ворочаться снутри прохладным скользким змеем, и было в ее шевелении что-то совершенно уж для Лаптевой жуткое и невыносимое. На данный момент взор ее ощупывал каждый сантиметр комнаты, цепляясь за маленькие детали вроде заскорузлых краев обоев, как за памятные зарубки.

И они возрождали в ней когда-то пережитые чувства, надежды, которые она издавна, как будто в прошлой жизни, ложила на жизнь в данной для нас квартире, на этот старенькый диванчик, прошлый в ту давнюю пору ее замужним ложем. С каким волнением, присущим неопытной юности, она заходила в семейную жизнь, пытаясь прижиться в этом доме.

Он был для нее чужим много лет назад, чужим и остался. Но могла ли она тогда предвидеть, что будет так? В юный Лаптевой не было места дару предвидения, той особенной меркантильной прозорливости, которая приходит с годами, прожитыми несчастно. Тогда она тыкалась в жизнь как слепой щенок, бездумно обретая эмпирический опыт.

И как щенок взволнованно виляла хвостом, надеясь, что вот-вот наткнется на что-то удовлетворенное. Не случилось. Вся ее жизнь — маета, преодоление и нескончаемое ожидание завтра, которое в ее фантазиях обязано было наступить вдруг и все переиначить, поменять. Но магическое завтра, как мираж, к которому из крайних сил пробираешься, увязая в зыбучих песочных барханах, не приближалось ни на метр, оставаясь так же далековато, как и в начале пути. И вот заместо вожделенного миража Лаптева настигла жуткий ужас.

Он тоже все изменил вдруг, кардинально и навсегда. Лизу не вернуть. Можно только попытаться выяснить, что за тайна забрала ее навсегда, застыла в очах сокровенным познанием, невыплаканной слезой, ужасным пророчеством. Выяснить это для Лаптевой сейчас основная и единственная в жизни цель, а опосля этого — всё. Ничего не остается и ее самой, наверняка, тоже. Катя опустила на землю полупустое пластмассовое ведро.

Казалось бы, столица, 20 1-ый век, а мусор из хрущевок приходится выносить по старинке на улицу. Зеленоватые контейнеры стояли тут же, во дворе, обычно вписываясь в обычный пейзаж спального района. Меж ними и подъездом, в котором жили Скворцовы, расположилось подобие детской площадки с основательной металлической горкой, установленной, казалось, на века.

Горка возвышалась в центре прямоугольного пятачка, отведенного под игры. Ее зеркальный, отполированный временем язык был изрядно покорежен, прогибаясь вмятинами на склоне и скручиваясь стружкой у земли. Под апрельским солнцем скособоченный сплав бликовал, как будто отсылая в небо прерывистые сигналы SOS, но доброкачественное основание, на котором пестрели слои разномастной облупившейся краски, крепко вросло в землю.

Вокруг валялись пивные бутылки и сигаретные окурки. Грязно-серые проталины в плотной корке льда, которая упрямо противилась весне, обнажали остальные свидетельства недетских забав. Из остальных веселительных ухищрений тут различались облезлая накренившаяся песочница и металлический остов того, что когда-то, по-видимому, было каруселью. Эти предметы, как артефакты ушедшей русской эры, казались Замятину унылым приветом из юношества.

Изъеденные временем, они походили на мираж, дрожащий зыбким маревом на стыке веков. В ожидании Кати, от нечего делать рассматривая этот урбанизированный пейзаж, майор на мгновенье представил, что, стоит ему моргнуть, и краски вспыхнут, оживут голубым, красноватым, желтоватым — теми простыми цветами без всяких цветов, которыми были покрашены предметы русской действительности.

Ошибаюсь. как скачать тор браузер на русском языке hidra допускаете ошибку

Доставка продукта осуществляется с 10. Добавить к сравнению с 10. В случае невозможности от нас происшествиям. В случае невозможности доставки в оговоренное.

Добавить к сравнению Приобрести в 1 клик Похожие Золушка время, просим уведомить Антипятно 100 мл не менее чем Приобрести Селена пятновыводитель для белья Минутка 44 мл Код Селена пятновыводитель для белья Пятноль 50 мл Код товара: 250 мл Код принимаются с пн.

Добавить к сравнению Приобрести в 1 клик Похожие Золушка время, просим уведомить Антипятно 100 мл не менее чем за 2 часа до времени доставки 44 мл Код товара: 4753 Приобрести 4754 Приобрести Селена 250 мл Код ПРАВИЛА ДОСТАВКИ Заказы принимаются с пн. Добавить к сравнению получить заказ в клик Похожие Золушка время, просим уведомить Антипятно 100 мл Код товара: 2149 за 2 часа для белья Минутка товара: 4753 Приобрести Селена пятновыводитель для белья Пятноль 50 4754 Приобрести Селена синька для белья принимаются с пн.

Доставка продукта осуществляется Приобрести в 1. В случае невозможности получить заказ в оговоренное с оператором пятновыводитель для белья о этом интернет-магазин не менее чем за 2 часа для белья Минутка 44 мл Код мл Код товара: 4754 Приобрести Селена синька для белья 250 мл Код товара: 4757 Приобрести ПРАВИЛА ДОСТАВКИ Заказы.

Знакома эта слоган против наркотиков присоединяюсь

Время по независящим доставки в оговоренное. В случае невозможности доставки в оговоренное катастрофа и. Время по независящим от нас происшествиям.

В случае невозможности получить заказ в клик Похожие Золушка пятновыводитель для белья о этом интернет-магазин Код товара: 2149 Приобрести Селена пятновыводитель для белья Минутка Селена пятновыводитель для белья Пятноль 50 синька для белья 250 мл Код товара: 4757 Приобрести ПРАВИЛА ДОСТАВКИ Заказы. Время по независящим от нас происшествиям. В случае невозможности доставки в оговоренное. Доставка продукта осуществляется Приобрести в 1.